Если коротко, то он считал обретение бессмертия апофеозом человеческого существования. В этом он напоминал мне безумного ученого. Единственное, чего не хватало в его рассуждениях для полного счастья, так это пересборки частей тела и жезла, извергающего молнии, но я не говорил ему об этом. Для меня наука была не большой картиной, общей, а маленькой, частной. Полем для не слишком больших амбиций, постепенных, шаг за шагом, исследований, которые Джонас отвергал как потерю времени. Однако его страсть выглядела привлекательно, даже в своем роде воодушевляюще. Кому же не хочется жить вечно?

– Просто я никак не могу понять, почему он так думает, – сказал я. – Во всех других смыслах он кажется мне вполне благоразумным.

Я сказал это совершенно спокойно, но, судя по всему, попал по больному месту. Лиз подозвала официанта и заказала еще один бокал вина.

– Ну, на это есть ответ, – сказала она. – Я думала, ты знаешь.

– Знаю что?

– Насчет меня.

Вот так я всё и узнал. Когда Лиз было одиннадцать, ей диагностировали болезнь Ходжкина, лимфогранулематоз. Раковое заболевание лимфатических узлов рядом с трахеей. Операции, лучевая терапия, химиотерапия – она прошла всё это. Дважды у нее была ремиссия, и дважды болезнь возвращалась. Ее нынешняя ремиссия продолжалась уже четыре года.

– Может, я и выздоровела, может, это они мне так сказали. Но наверняка знать невозможно.

Я понятия не имел, что ответить. Это совершенно вывело меня из равновесия, и что бы я ни сказал, это будет лишь пустыми утешениями. Однако каким-то странным образом это не стало для меня новостью. С самого первого дня, как мы повстречались, я ощущал, что над ней будто повисла какая-то тень.

– Сам понимаешь, для Джонаса я подопытная, – продолжила она. – Я – проблема, которую он хочет решить. Вполне благородно, если задуматься.

– Я в это не верю, – сказал я. – Он тебя боготворит. Это же совершенно очевидно.

Она отпила вина и поставила бокал на стол.

– Позволь мне тебя кое о чем спросить, Тим. Назови хоть что-то в Джонасе Лире, что не было бы идеальным. Я не говорю о мелочах вроде того, что он всегда опаздывает и ковыряется в носу, когда стоит на перекрестке. О чем-либо важном.

Я призадумался и понял, что она права. Не смог назвать ничего.

– Об этом я и говорю. Симпатичный, умный, очаровательный, которому суждено вершить великие дела. Вот таков наш Джонас. С того дня, как он родился, он был окружен любовью. И это вызывает в нем чувство вины. Я вызываю в нем чувство вины. Я тебе не говорила, что он хочет на мне жениться? Он мне всё время это говорит. «Только скажи, Лиз, и я кольца куплю». Как смехотворно. На мне, той, что может до двадцати пяти не дожить, или что там статистика говорит. И даже если рак не вернется, я не смогу иметь детей. Об этом позаботилась лучевая терапия.

День клонился к вечеру, и я чувствовал, как город вокруг меня меняется, как меняется его энергетика. Люди выходили из театра, останавливали такси, искали, где поесть и выпить. Я устал и за последние несколько дней был перегружен эмоционально. Махнул рукой официанту, намереваясь рассчитаться.

– Я тебе еще кое-что скажу, – заговорила Лиз, когда мы оплачивали счет. – Он тобой просто восхищается.

А вот это в своем роде было самой странной новостью.

– И с чего бы ему восхищаться мной?

– О, в силу многих причин. Но я думаю, что в конечном счете всё сводится к тому, что ты – то, чем он никогда не сможет стать. Может, настоящий? Я не говорю о вещах типа скромности, хотя ты скромный. Слишком скромный, на мой взгляд. Ты недооцениваешь себя. Но тут нечто… даже не знаю, есть в тебе нечто истинное. Стойкость. Я сразу это увидела, как только тебя повстречала. Не хочу поставить тебя в неловкое положение, но единственный плюс в том, когда болеешь раком, единственный, подчеркиваю, что это учит тебя всегда быть искренним.

Я смутился.

– Я всего лишь мальчишка из Огайо, который хорошо сдал тесты. Во мне вообще ничего интересного нет.

Она помолчала, глядя на бокал.

– Я никогда не спрашивала тебя о твоей семье, Тим. И не собираюсь быть назойливой. Я знаю только то, что мне Джонас сказал. Ты никогда о них не говоришь, они тебе никогда не звонят, все каникулы ты проводишь в Кембридже у этой женщины с ее кошками.

– Она не столь уж плоха, – ответил я, пожимая плечами.

– Не сомневаюсь. Уверена, что она просто святой человек. Я тоже кошек люблю не меньше, чем людей, если их разумное количество.

– Мне особенно и сказать нечего.

– А я в этом сомневаюсь.

Воцарилось молчание. Я попытался сглотнуть и понял, что это потребует от меня огромного усилия. Ощущение было такое, что мне сдавило горло, и я задыхаюсь. Когда я наконец заговорил, слова будто доносились не из моего рта, а откуда-то еще.

– Она умерла.

Глаза Лиз напряженно смотрели на меня сквозь очки.

– Кто умер, Тим?

Я снова сглотнул.

– Моя мать. Моя мать умерла.

– Когда это случилось?

И всё будто хлынуло из меня, это было не остановить.

– Прошлым летом. Как раз перед тем, как я с тобой познакомился. Я даже не знал, что она больна. Отец мне письмо написал.

– И где ты был в тот момент?

– У той женщины с кошками.

Что-то происходило в тот самый момент. Рухнула какая-то плотина. Я понимал, что если немедленно что-то не сделаю – встану, начну ходить, чтобы ощутить биение сердца и движение воздуха в легких, – то меня разнесет на куски.

– Тим, почему ты нам не сказал?

Я потряс головой. Внезапно мне стало стыдно.

– Я не знаю.

Лиз потянулась над столом и мягко взяла меня за руку. Несмотря на все мои усилия, я заплакал. Я оплакивал мою мать, себя, моего умершего друга Лучесси, которого я подвел, понимая это. Наверняка я мог что-то сделать, что-нибудь сказать. Я понимал это даже не из-за той записки в его кармане. Факт заключался в том, что я был жив, а он – мертв, и я был единственным из людей, который был способен понять, как больно жить в мире, в котором ты никому не нужен. Мне не хотелось убирать руку, казалось, это было единственное, что удерживало меня на земле. Я был будто во сне, в котором летел и никак не мог опуститься на землю, если бы не эта женщина, которая спасала меня.

– Всё хорошо, – заговорила Лиз. – Всё хорошо, всё хорошо…

Тянулось время. Мы шли, даже не знаю куда. Лиз всё так же держала меня за руку. Я ощутил близость воды, а потом увидел Гудзон. Полуразвалившиеся причалы протянулись от берега, будто длинные пальцы. На другом берегу широкой реки горели огни Хобокена, диорама города и его жизни. В воздухе пахло морской солью и камнем. У берега был парк, или что-то в этом роде, грязный и заброшенный. Он не выглядел безопасным, и мы пошли дальше, на север, вдоль Двенадцатой авеню, молча. Потом снова свернули на восток. До этого момента я вообще не думал о том, что будет дальше, но теперь задумался. За последний час Лиз рассказала мне то, что, уверен, не рассказывала никому, как и я. Конечно, я помнил о Джонасе, но мы были просто мужчиной и женщиной, которые поведали друг другу самые сокровенные тайны, сказали те слова, которые уже никогда не вернешь.